Владимир Крупин: «Россия жива и начинает восстанавливаться. Потому что Церковь нас спасает»

В 2009 году решением Священного Синода Русской Православной Церкви была учреждена ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Впервые она была вручена 26 мая 2011 года писателю Владимиру Крупину. В 2012 году лауреатами стали Олеся Николаева и Виктор Николаев, в 2013-м – Алексей Варламов, Юрий Лощиц и Станислав Куняев, в 2014-м – Валерий Ганичев, Валентин Курбатов и протоиерей Николай Агафонов.

Мы продолжаем серию бесед писателя Александра Сегеня с теми, кому выпала честь получить из рук Патриарха Московского и всея Руси эту высокую награду. Сегодня читайте беседу с первым лауреатом Патриаршей премии – известным русским прозаиком Владимиром Николаевичем Крупиным, автором книг «Зёрна», «Живая вода», «Вербное воскресенье», «Вятская тетрадь», «Босиком по небу», «Афон. Стояние в молитве» и многих других.

– Владимир Николаевич, в вашем рассказе «Катина буква» маленькая девочка, познавая алфавит, задает взрослым вопрос: а есть ли такая буква, в которой было бы всё – и папа, и мама, и другие дети, и дом, и двор, и весь мир. Понятно, что такой буквы ни в каком алфавите не сыщется. А есть ли такое слово?

– Ну, разумеется, Александр Юрьевич, это слово – «Бог». Если в будущем человечество станет жить без этого слова, то его ожидает могильное молчание. В своем рассказе «Как только, так сразу» я написал про дурдом, жизнь в котором становится более нормальной, нежели та, которая стала за стенами психиатрического заведения. Настолько всё исказилось в нашей действительности в девяностые годы. Да и сейчас, посмотрите, куда скатывается мировая культура.

– Эту же идею развивает и Кончаловский в своем фильме «Дурдом».

– Да, совершенно верно.

– Вернемся к слову «Бог». Скажите, а когда в вашей жизни все главные понятия стали вмещаться в этом слове?

– Великое мое счастье в том, что я рос в православной семье. Нет, нас не ставили по утрам и вечерам к молитве, но иконы в доме висели, и мама всегда говорила нам: «То, что говорят в школе, слушайте и с учителями не спорьте, но дома не смейте плохо о Боге говорить!» На Пасху мы ходили в храм, и мама старалась, чтобы к этому главному празднику года все мы были обштопаны, чистенькие. Потом, поскольку я был активным молодым человеком, меня уже готовили к партийной работе, но Господь спас меня от участия в хрущевских гонениях на Церковь, которые выпали на начало шестидесятых годов, а я как раз в эти годы оказался в армии. А до этого, я помню, был такой случай. Мне нравилась девушка Катя, тоже активистка, как и я. Другие мне и не нравились, тихони. И вот как-то раз мы пошли в храм посмотреть на венчание. И я хотел «настучать» на молодоженов. Спрашиваю там: «Как фамилия жениха?» А мне ответили: «Бог знает, кого венчает». И почему-то это подействовало на меня, я не стал больше допытываться и не «настучал» ни на кого. Мало того, меня тогда охватил такой восторг души, что я сказал: «Кать, давай мы лучше сами с тобой обвенчаемся!»

– Может, это и стало первым поворотным мгновением?

– Наверное. И потом после армии меня стало всё больше и больше тянуть к Церкви. Став писателем, я состоял в парткоме Московской писательской организации, но при этом уже открыто ходил в храмы. К тому же подружился с Владимиром Алексеевичем Солоухиным, и он еще больше укрепил меня, мы стали с ним вместе посещать церкви.

– А членом партии вы долго оставались?

– Долго. До появления Зюганова. Мы тогда стали требовать у него изменить название партии.

– И как же?

Уважение к добросовестным коммунистам в душе осталось. Кто такой настоящий коммунист? Он первым лезет из окопа, первым идет на субботник…

– «Народная партия» или как-нибудь в этом роде. Главное, избавиться от ставшего проклятым слова «коммунистическая». Геннадий Андреевич нам не внял, и мы решили расстаться с партбилетами. Гораздо раньше, чем Марк Захаров и иже с ним. Хотя уважение к добросовестным коммунистам у меня в душе осталось.

– Нельзя же всех под одну гребенку, как у нас постоянно делается. То все белые плохие, то все красные.

– Кто такой настоящий коммунист? Он первым лезет из окопа, первым идет на субботник, воскресник, дежурит в милиции в качестве дружинника. Вот что такое коммунист в советское время. Мой отец вступил в партию в 1942 году, когда вообще не наблюдалось роста числа вступающих в партию. Другое дело, что было огромное множество хапуг, хамов, нечестных людей, прикрывавшихся партбилетами. Особенно много таких негодяев развелось в семидесятые годы в комсомольской среде, и все они потом стали активными либерал-демократами, многие – банкирами, миллионерами. Об этом у меня есть рассказ «Любовь, комсомол и весна». В отделе пропаганды райкомов комсомола заседали такие.

– Владимир Николаевич, и вы верите, что могло быть перерождение партии?

– Оно начиналось. Даже на селе появлялись райкомы, которые реставрировали церкви. Помню, Александр Юрьевич, в молодости я работал в газете, и там мне поручили материал о том, как из партии исключали верующего. Он от веры не отрекался, а когда прижали, положил партбилет на стол. Так секретарь райкома догнал его, поговорил с ним и восстановил. И в партии, и на работе. Его самого потом вызвали на ковер, спрашивают: почему? А он им: «Потому что этот воровать не будет!»

    

– Кстати, удивительно то, что в первые годы революции власть опасалась вершить расправу над Церковью по той причине, что, покуда пролетарии занимались революцией и не работали, на заводах и фабриках только верующие русские люди оставались и продолжали трудиться.

– Это очень верное наблюдение. Потому что у них только и оставалась совесть. Вот и в наше время с Перестройкой рухнуло всё: оборона, экономика, идеология, сельское хозяйство, а Россия жива и начинает восстанавливаться. Потому что Церковь нас спасает, вера. Недавно Путин сказал, что Запад заменил Бога на сатану. Это точно. Там уже гомосексуалистов венчают!

– В Норвегии собираются узаконить браки между отцом и дочерью, матерью и сыном.

– Это ужасно. Разрушение стержневых человеческих ценностей грозит глобальной катастрофой. А у нас традиционные православные ценности только и оставляют надежду на спасение. Едва лишь начинают размываться святые понятия, к нам приходит либо Наполеон, либо Гитлер.

– Об этом прекрасно говорил в своих проповедях святитель Филарет (Дроздов).

– Конечно. А Игнатий (Брянчанинов), а Феофан Затворник!.. Все они говорили о том, что беды начинаются там, где кончается страх Божий. Для этого и существует история об изгнании из Рая Адама и Евы. Кстати, мой внук недавно сказал: «Им надо было бы помолиться, тогда бы они не ослушались и не стали яблоко с древа познания добра и зла есть».

– Внук у вас замечательный! Чего стоит эпизод из рассказа о нем, когда вы его ведете в детский сад, а он вам: «Дед, давай лучше пойдем по белу свету счастья искать!» Или как он вам при прощании дает благословение…

Я верю в грядущие поколения. Два поколения мы упустили, но подрастают новые, и они возродят величие России.

– Я верю в грядущие поколения. Два поколения мы упустили, но подрастают новые, и они возродят величие России. Я часто выступаю в институтах и в школах и вижу, какие замечательные лица, какие ясные взгляды. Не такие, как 20 лет назад. Девушки, я уверен, не думают: «Дай срок, вырасту и так нагуляюсь, так по чужим постелям попрыгаю!» Нет, они в основном растут с мечтой о хорошем муже, о крепкой семье. Так же и парни. Гуляют с доступными, а женятся на неприступных.

– И в храмах становится всё больше и больше молодых.

– Да. И понимают, что как только перестал молиться, исповедоваться, причащаться, сразу стал доступен для сатаны и начнутся страшные беды.

– А когда вы сами, Владимир Николаевич, четко стали это осознавать? Ведь вы одним из первых заявили о себе именно как о православном писателе. И во время вручения вам Патриаршей премии это не раз подчеркивалось.

– С начала семидесятых я стал в открытую писать о необходимости веры. Стал вкладывать в уста героев христианские истины. В 1974 году вышла моя повесть «Живая вода», в которой ставятся эти вопросы.

– Да, я хорошо помню, как за это произведение вас поливали грязью. Причем не один год, а на протяжении многих лет. А когда на груди у вас появился крестик? Вы помните?

– Помню. В 1976 году. Его, можно сказать, надела на меня вдова поэта Александра Яковлевича Яшина Злата Константиновна. Она прочитала мою первую книгу «Зёрна» и стала приглашать в гости, мы вместе ходили в церковь. Именно она заказала отпевание Николая Рубцова в Николо-Кузнецах и во время этого отпевания попросила священника надеть на меня нательный крест. А впервые причастился я в 1978 году в Коломне. Там в преддверии 600-летия Куликовской битвы проходил фестиваль, я входил в оргкомитет и писал книгу «Меж Непрядвой и Доном», и тогда же произошло впервые это событие в моей жизни. Но уже регулярно я стал исповедоваться и причащаться с 1980 года. Хотя, чего греха таить, было время, когда я и выпивал крепко, и другие недостатки у меня были. В 1979 году в Ельце появился у меня духовный отец – иеромонах Нектарий, в миру Николай Александрович Овчинников, врач, военный хирург. В 1980 году мы с ним крестили Валентина Григорьевича Распутина.

– А с Надеждой Леонидовной вы когда обвенчались?

– В 1978 году. По Щелковскому шоссе перед Медвежьими озерами у нас есть полдомика. Я очень дорожу этим местом. Там в церкви служил отец Иоанн, ныне уже покойный. Он нас и венчал.

– Владимир Николаевич, а как вы стали писателем?

– В молодости у меня никогда не было мечты стать писателем. Я мечтал быть моряком, меня волновала песня «На побывку едет молодой моряк…» Вот, думал я, где жизнь-то! «Грудь его в медалях, ленты в якорях». Залезая на сосны, на ели, на лиственницы, я представлял себя на мачте корабля. Все фильмы про моряков смотрел жадно. Потом, когда стали нравиться девочки, я страстно захотел стать знаменитым. Так и видел, как корабль назван моим именем. А потом, став известным писателем, я осознал, как это скучно. Что такое известность? Одного знают сто человек, а другого – тысяча, но он недоволен, потому что третьего знают 10 тысяч, и этот третий тоже переживает, потому что четвертого знают 100 тысяч, и так далее. И это есть жизненная тщета. К счастью, осознание тщетности славы пришло ко мне довольно рано. Я был в одной обойме с такими людьми, как Белов, Астафьев, Распутин, Лихоносов, Солоухин, Шукшин, и они были куда известнее меня, но я уже нисколько не переживал по этому поводу.

    

– Кстати, о Шукшине. Я прочитал ваш рассказ «Черная рука», в котором описан сон старушки про то, что на том свете у Шукшина рука черная в наказание за его рассказ «Верую!» И я не согласился с этим. Неужто вы и впрямь верите в подобное?

– Я описал так, как мне в Бийске рассказала старуха.

– И, тем не менее, Владимир Николаевич, вы в рассказе как бы и согласны с мнением старухи. Но, перечитав рассказ «Верую!», я не ощутил, что в нем Шукшин кощунствует. Возможно, в то время, когда над Церковью еще издевались, этот рассказ и лил воду на мельницу кощунствующих, но сейчас он уже так не воспринимается. Во- первых, не все священники идеальны. Во-вторых, и герой Василия Макаровича не так-то и отвратителен. Он – один из шукшинских чудиков, только из священнической среды. Да, он подвержен зеленому змию, но в своих разговорах стоит на страже Православия.

– Конечно, Александр Юрьевич, есть и плохие священники, может, даже каждый двенадцатый, куда от этого деваться, как есть плохие врачи, учителя, писатели. Но надо ли об этом писать, вот в чем вопрос…

– Не соглашусь. Вспомним жития. Ведь не каждый святой изначально становился святым. Многие поначалу вели совсем не христианский образ жизни. Порой даже и вовсе неприглядный. Вспомним начало жизни Марии Египетской или святого Вонифатия, многих других. И что же, писать только о том, как они стали святыми, не показывая, из какой греховной пропасти они вознеслись через тернии к звездам?

– И всё же тут всё дело в личности пишущего. Как написать житие, не будучи самому достойным приблизиться к их святости? А представьте, что какой-то режиссер начнет снимать кино о Марии Египетской. Что для него будут те 40 или сколько там лет, которые она провела в пустыне? Для него интереснее будет показать, как она грешила в молодости в Александрии. Ведь грех для большинства художников интереснее святости. Поэтому хорошо, чтобы тут работали благочестивые авторы. А так-то, конечно, надо показывать и то, откуда возрождается в человеке святость. Вспомните, как Силуан Афонский честно вспоминает о своих ранних годах, когда он и в кабаки захаживал и всё такое…

– Или ставший сейчас особенно почитаемым другой афонский старец Паисий Святогорец, который тоже признавался, что в молодости были грехи сомнений в существовании Бога.

– Сила Православия в том, что, казалось бы, обычные люди достигают такого уровня святости. И могут, не скрывая, говорить о том, какими грешниками были раньше. А были и многие такие, кто с младенчества являл собой пример благочестия. Сергий Радонежский изначально был святым и достиг таких высот, что, когда шла Куликовская битва, он, находясь вдалеке от нее, мгновенно называл имена только что погибших воинов и молился о спасении их душ. И очень много таких святых провидцев. Любого может посетить Господь и сделать Своим избранником.

– Это вы очень хорошо подметили! Это касается не только святости, но некое избранничество случается и при выборе каких-то путей в жизни, действий, поступков. Хочется привести пример из своей жизни. Я как-то никогда не собирался писать о святителе Филарете (Дроздове), хотя знал о нем много и очень почитал. Мне казалось, о нем так много написано, что я не смогу ничего добавить. И вот мне присудили премию Издательского совета Московской Патриархии, и когда митрополит Калужский и Боровский Климент вручал мне приз в виде статуэтки святителя, он сказал: «Теперь и о митрополите Филарете напишете книгу». Я воспринял это как благословение владыки, заключил договор с издательством «Молодая гвардия» и написал книгу, которая вышла в серии «Жизнь замечательных людей».

– У меня, Александр Юрьевич, была такая же история! И тот же владыка Климент сказал мне однажды: «Вам надо написать о Тихоне Калужском. О нем мало написано. Знают только, что он жил в дупле, и более ничего». И меня это на год тормознуло! Оказалось, действительно потрясающая личность. Из послушания владыке Клименту я стал писать о нем. А куда денешься? Владыка взял, отловил работника и усадил на труд, как крепостного. В духовной жизни это нормальное явление.

– А кого из православных писателей вы могли бы выделить? Скажем, и Солженицын тоже позиционировал себя как православного писателя.

Солженицын именно позиционировал себя как православного писателя. Какой же православный позволит себе писать письмо Патриарху и свысока поучать его?!

– Именно позиционировал. Вы точно слово подобрали. Но какой православный позволит себе писать письмо Патриарху и свысока поучать, как это сделал Александр Исаевич, отправив послание Патриарху Пимену! Какой христианин позволит себе топтать другого, завидуя его славе? А Солженицын, завидуя славе Шолохова, распространял лживые слухи о том, что Михаил Александрович у кого-то украл рукопись «Тихого Дона». А с каким цинизмом он отреагировал на то, что нашлись неопровержимые доказательства авторства Шолохова: «Теперь это уже не актуально»!

– А Леонид Иванович Бородин был, на ваш взгляд, православным писателем?

– Имя ему сделало диссидентство, как и Солженицыну. У диссидентов православие какое-то особенное…

– Если не сказать протестантское.

– Да. А если брать художественность, то и он, и Солженицын далеко не великие прозаики. Таких много. «Третья правда» – очень головная вещь, деланная.

– На мой взгляд, у него есть замечательные произведения, но те, в которых он в наименьшей степени выступал как политик. Стихи хорошие.

– Стихи неплохие, но и не выдающиеся. Впрочем, я уважаю память этого человека, хожу на все вечера его памяти и говорю самые добрые слова о нем. Но такие писатели, они как удобрение для будущей великой литературы. Чем плохи Глеб Успенский, Дружинин, Потапенко? Хорошие прозаики. Но средние. И они тоже являлись удобрением для другой литературы.

– А как вы думаете, надо ли создавать Союз православных писателей? В Петербурге уже такой существует, его возглавляет Николай Коняев.

– Это было бы неплохо. Сейчас немало хороших православных авторов, и среди священников есть – отец Владимир Чугунов, например.

    

– И не только. Отец Николай Агафонов, отец Ярослав Шипов, архимандрит Тихон (Шевкунов).

– Прекрасные писатели! Можно было бы подумать о создании Союза православных писателей. Хотя много прозаиков и поэтов, которые только рядятся в Православие.

– Перефразируя известное высказывание Станиславского, любят себя в христианстве, а не христианство в себе.

– Да, много таких. Слащавых, сусальных, не настоящих. Пишут про кошечек, собачек. Все батюшки у них, как на подбор, добренькие, сюсюкают.

– А могли бы вы такой союз возглавить? Есть у вас административная жилка?

– Нету! Каких у меня только ни было должностей, я нигде не мог усидеть долго. В школу я пошел с пяти лет, учился хорошо, меня на доску почета, а я отказываюсь, потому что не хочу ни над кем возвышаться. И лишь потом, проходя мимо доски почета, на которую меня всё же вывесили, иду и горжусь. Перед армией я мог пойти на хорошую должность, и меня бы освободили от службы, но я иду в армию и служу. И так далее. Стал в девяностых во главе журнала «Москва», но в главных редакторах мне не сидится, я призываю Леонида Бородина и отдаю ему журнал. Мне скучно становится возглавлять что-то. И я благодарен Бородину, что он тогда освободил меня от этой ноши.

– Кстати, когда вы, Владимир Николаевич, только стали главным редактором, «Москва» печатала «Агни йогу», поскольку журнал входил в издательство «Художественная литература» и руководство ради увеличения тиража приказало это печатать. Если не ошибаюсь, вы тогда сразу же отказались, потеряли 200 тысяч подписчиков, но принципами не поступились. Журнал до вас превращали в оккультный. Вы стали бороться с этим, ввели рубрику «Домашняя Церковь», сменили обложку, и лишь при вас журнал стал православным. За это вам подожгли квартиру, которая, насколько мне известно, сгорела полностью.

– Да, Александр Юрьевич, так.

– Владимир Николаевич, кто из русских писателей ваши любимые?

– У многих есть хорошие произведения. У нас лихая литература! Я только не люблю заданность. У Чехова много прекрасных рассказов, но много и таких, которые написаны на потребу публике. Зачем Тургенев топит Муму? Ведь это не Герасим топит, а именно Тургенев. Герасим всё равно потом в деревню уходит, ну и собачку с собою бы забрал, там бы никто ее не тронул, но нет, Тургенев заставляет его ее утопить, чтобы шокировать читателя. А есть писатели, мимо которых мы прошли. Игорь Северянин, к примеру. У него есть великолепная поэма «Роса оранжевого часа» с удивительным образом служанки Марьи… И сейчас больше известны писатели, шокирующие читателей, а настоящие русские прозаики, верные классическим традициям, верные православным принципам, замалчиваются.

– А как на ваш взгляд, Достоевский был православным писателем?

Это не случайно, что Запад Достоевского так любит. В нем есть много темных загадок. Как он любил описывать грязную, пыльную, кровавую Россию!

– Ох… Во всяком случае, скончался он как православный человек. В последние годы жизни причащался. Но не случайно, что Запад его так любит. В нем есть много темных загадок. Как он любил описывать грязную, пыльную, кровавую Россию! Как много у него отвратительных персонажей! Как много смакуется безобразное!

– Я со школьной скамьи ненавижу сон Раскольникова про убийство лошади.

– Ужасный сон! И заметьте, Александр Юрьевич, первое собрание сочинений, выпущенное большевиками, – Достоевского.

– При том что Ленин его ненавидел, называл «архискверным». А роман «Бесы»… Принято говорить о том, что он пророческий… Но, может, Федор Михайлович не напророчествовал, а накаркал?

– Я если и перечитываю Достоевского, то только «Зимние воспоминания о летних впечатлениях». Какие там перлы! Например: «Ведь француженки только для того и выходят замуж, чтобы немедленно начать изменять мужу»… Многие его произведения пришибают читателя так, что у того опускаются руки, жить не хочется. Отцы Церкви учат о даре рассуждения: «Отбирайте, что вам полезно для души, а что не полезно». На русской литературе огромный грех лежит. Об этом и Розанов много писал. Вместо того чтобы пить из чистых источников: сочинений Тихона Задонского, Феофана Затворника и им подобным, – писатели пили из мутных источников и читателей своих к ним приучали.

    

– Вы, Владимир Николаевич, говорите о святоотеческой литературе, но ведь нельзя и художественную литературу отвергать полностью. Ведь и Сам Спаситель в Евангелиях ведет Себя как художник. Его проповеди облечены в художественные образы, Он прибегает к притчам постоянно.

Образы, создаваемые Христом, работают на мысль, на воспитание души. В этом задача художественного слова.

– Безусловно. Но образы, создаваемые Христом, работают на мысль, на воспитание души. В этом задача художественного слова. А у нас пропагандируют произведения, которые уносят читателя в черную дыру.

– Зато книга архимандрита Тихона (Шевкунова) стала бестселлером без всякой пропаганды. Посмотрите, какие тиражи! А книга – сугубо художественная. Как вы говорите, работает на воспитание души.

– Очень радостно, что это произошло. Это настоящий прорыв. Потому что многие, если начнут писать про монашество, так там монахи такие искусственно правильные, что и читать не хочется. А здесь всё дышит человеческим и при этом возвышает.

– А ведь и у вас мог бы собраться сборник, который можно было бы издать в той же серии Издательства Сретенского монастыря. Вместе с отцом Тихоном, отцом Ярославом Шиповым, Олесей Николаевой, Александром Богатыревым. Первого лауреата Патриаршей премии!

– Да, я мог бы сделать такой сборник, если издатели пойдут мне навстречу. Ведь бывали времена, когда в течение многих лет у меня не выходило ни одной книги. Просто не хотели издатели. Особенно в девяностые годы, когда я прославился как борец против так называемой демократии, против той пошлости, которая вливалась тогда мощным потоком. Да и сейчас вливается, хотя и с меньшим напором. Сколько клеветы на меня было! Но это только укрепляло меня на пути к Православию. Причем доставалось мне и слева, и справа.

– Это как с Гоголем, когда он опубликовал «Выбранные места из переписки с друзьями». С одной стороны его клеймили за то, что он стал звать читателя ко Христу, а с другой – за то, что он, светский писатель, осмелился в своих сочинениях прибегнуть к проповедям. Один из немногих, кто заступился за него, оказался митрополит Филарет (Дроздов).

Никто не творец, только Господь Бог. И писатель должен это понимать. «Я написал! Я сотворил!» – с этого начинается пагуба.

– Гоголь, безусловно, встал на путь к Православию. Но его заигрывания с темными силами были ужасны. Лескова тоже принято называть православным писателем, хотя он грешил пересказом всевозможных басен про лучших русских архиереев, смаковал их. Вот кто, на мой взгляд, был по-настоящему православным писателем в XIX веке, так это Гончаров. Он не заигрывает с христианством, не морализаторствует, не пытается проповедовать, но при этом создает тонкую структуру православного мировоззрения. Хуже всего, когда писатель желает стать властителем дум миллионов. Один батюшка мне рассказывал, как в молодости он молился: «Господи, дай мне спасти многих и многих!» Прошло время: «Господи, дай мне хотя бы моих прихожан спасти!» Еще время: «Господи, дай мне семью свою спасти!» А в старости: «Господи, хоть бы мне самому спастись!» Никто не творец, только Господь Бог. И писатель должен это понимать. «Я написал! Я сотворил!» – с этого начинается пагуба.

– Как вы считаете, Владимир Николаевич, в советское время писатели были ближе к Православию? Сколь это ни парадоксально, но мне кажется, что ближе. Хотя религия запрещалась, хотя они не писали о Христе и христианстве, но сам посыл к героическому, к возвеличиванию человека у них был сильнее, чем у писателей дореволюционных. Наши государи обижались на литераторов. Почему Лермонтов создает образ не Ермолова, а лишнего человека Печорина? Почему Достоевский пишет о мерзавцах и не пишет о великих своих современниках? А при советской власти писатели все-таки стремились к героическому.

Советские люди молились трудом, молились делом, молились преданностью стране своей, народу. И метод соцреализма учил показывать именно таких русских.

– Это очень правильная мысль, Александр Юрьевич! Советские люди молились трудом, молились делом, молились преданностью стране своей, народу. И метод соцреализма, о котором сейчас принято вспоминать с брезгливой усмешкой, учил показывать именно таких русских, выносить их на передний план своих произведений, а не мерзавцев и предателей, не скучающих барчуков и не развратных богатеев. И Шолохов, и Фадеев, а за ними Бондарев, Проскурин, Бакланов, Белов, Можаев на первый план выдвигали положительного героя, бойца, строителя, патриота своей Родины.

– А «Два капитана» Каверина! Какая прекрасная книга, о прекрасных людях, противостоящих и обстоятельствам жизни, и подлецам. Летчик Григорьев до сих пор один из моих любимых книжных героев.

– «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Саня Григорьев. Он и мой любимый персонаж тоже. Конечно, православной литературы в советское время не было…

– Но она была подспудно православной, Владимир Николаевич.

– Да, именно так, подспудно православной. То, что нравственно, то и духовно. Понятие совести у классиков советской литературы стояло на первом месте, а это понятие – основополагающее в христианстве. А сейчас очень хорошие времена, когда врата Церкви распахнуты людям. Но я очень боюсь, как бы не сбылось предсказание Лаврентия Черниговского о том, что наступят времена, когда кругом будут сиять золотые купола, а храмы опустеют. Впрочем, он говорил не с уверенностью, а: может статься. Не дай Бог!

– Владимир Николаевич, мне кажется, что после получения признания Патриархии в виде премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия у вас появилось новое дыхание. Об этом свидетельствуют и новые книги, и замечательная большая подборка рассказов в пасхальном номере журнала «Наш современник». Я прав?

– Порой у меня опускались руки: мол, никому не нужно то, что я пишу. Иной раз я нарочно выходил из дома и не брал с собой ни карандаша, ни бумаги, чтобы ничего не записывать. Сейчас и впрямь появилось свежее дыхание, хочется о том написать, о другом, о третьем, пятом, десятом. А тут недавно еще, поверите ли, нашел три блокнота своей прозы, которые считал утерянными. Перечитал, смотрю: очень неплохая проза, кое-что только надо подправить. Это ли не знак, что нельзя опускать руки?